…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

В мыслях об этом я едва замечаю, что происходит ожидаемое мною каждое божье утро событие – старуху Фальк вывозят на прогулку. И всё та же незнакомка с ней; всё время только издали в окно вижу я её, и никак не могу разыскать в особняке без лишнего внимания. Да, занимательно, всё же мне думается порой, что её, моей незнакомки, на самом деле не существует на земле – её нет ни днём, ни вечером, – да и утром она спускается к нам с небес, – всё же мне хотелось бы думать, что прибежище её небеса, а не ад, – для того лишь, чтобы вывезти старуху в парк, словно бы никто не умеет этого делать лучше её. Затем она растворяется в воздухе, уходит прочь в свои высокие чертоги, оставив по себе лишь воспоминание в моём больном мозгу, вмещающем и так столь многое и удивительное.

Впрочем, теперь у меня есть пальто – я ждал его так долго, что иногда мне казалось, будто никогда не дождусь! – и я ещё помню, как им пользоваться. Пожалуй, такую возможность узнать, реальна она либо нет, преступлением будет упустить.

В парадной у выхода я нос к носу сталкиваюсь с доктором Стигом или же с его мраморным бюстом – трудно понять.

Он подготовился к нашей возможной встрече, изрядно попотев над словарём, и выписал пару любезностей на русском языке, которые теперь высокопарно, старательно выговаривая слоги, и произносит. Всё это не к добру – он серьёзно решил взяться за меня – одними разговорами и судном я, вероятно, не отделаюсь – а мне бы этого не очень хотелось. Нужно что-то решать.

Впрочем, у меня в голове уже созрело новое письмо Хлое, я прошу не передавать мне больше ни носок, ни шарфов, ничего подобного, а лишь только коробку сигар, завёрнутую в обложку от абрикосовой пастилы, и круглую сумму денег для уважаемого доктора Стига в качестве платы за спокойствие последних месяцев жизни её отца. Чёрт с ним, я уж и Фриду вынесу, мне это ничего не стоит, тем более что я к ней уж привык, но вот разговоры по душам с доктором навевают на меня странные настроения, от которых, смирившийся и где-то даже приветствующий свою грядущую участь, человек, вполне может тронуться рассудком.

На приветствие доктора я отвечаю по-фински, на этом наш краткий филологический поединок завершается; а завершается он позорным бегством доктора в свой кабинет.

Ликуя, провожаю его глазами.

Вдруг он поворачивается и быстрым, но тяжёлым шагом идёт обратно.

– Вы пораздумали над тем, о чём мы с вами говорили? – спрашивает он.

– Пораздумал над чём? – интересуюсь я. – Не о том ли, чтобы перенести кладбище из ближайшего городка к нам в парк?

– О том, чтобы отбросить все эти ваши глупости о смертном одре, полной беспомощности и тому подобное, и попробовать выйти из этой ситуации, как говорят в народе, как выходят сухим из воды.

– Доктор Стиг, вы зря вернулись, – отвечаю я, – Время не стоит на месте. Фрида уж устала ждать вас с докладом о тех преступлениях, что я совершил вчера. Негоже оскорблять женщину ожиданием.

Доктор с мрачностью отгибает краешек рта: этого явно недостаточно, чтобы я полностью уверовал в его искренность по отношению ко мне. Кто бы посоветовал ему перечитать лишний раз Священное Писание, где Сын Человеческий, дабы показать силу своего Отца, совершает различные чудеса – умножает хлеба, вино и рыб, исцеляет увечных, воскрешает мертвых… Быть может, доктор умеет делать то же самое, я вполне могу поверить в это, но творит эти дела он инкогнито, и ни в «Афтенпостен», ни в «Верденс Ганг» ничего про это не написано.

– Да поймите ж вы, упрямец, – говорит он меж тем, – я вовсе не враг вам, также как и ваша дочь, фрёкен Хлоя! Мы хотим помочь вам!

Так, так, с чего это он вдруг упоминает Хлою, и почему называет её по имени, легко, просто так, панибратски, хотя она вроде как не молодая девчонка, а дама, побывавшая уж замужем. Неужто, я что-то упустил, либо они в союзе против меня?! Нет, быть такого не может! Бред, наваждение, не более. Зачем ей тогда проносить мне сигары тайком от доктора и его многочисленных шпионов в белых чепцах и передниках?

Однако, уже давно написанное в уме письмо дочери, вдруг начинает на моих глазах терять какой бы ни было смысл…

– Доктор, попробуйте совершить что-нибудь эдакое, из ряда вон, – говорю я тогда, – воскресите Шмидта, или самого Карла Маркса, поднимите на ноги вдову Фальк или беднягу Хёста, дайте язык нашей любимой Фриде, найдите хоть раз в моей комнате припрятанные сигары, накормите одной чёрствой буханкой пять тысяч человек… Совершите чудо, доктор, наконец! Чтобы об этом написали, чтобы об этом говорил весь мир, а не только вы один и не только одна Хлоя вам бы поддакивала…

– Ваша дочь говорила обо мне? – вдруг спрашивает доктор с заинтересованным выражением на лице.

Дурное предчувствие рождается во мне.

– Нет, не говорила, – отвечаю я, – она сказала лишь то, что не положит мои кости здесь, в парке, и не сделает из меня чучела для вашей коллекции, как, быть может, вы бы хотели.

– Ну, что за бессмыслица! – вскрикивает он. – Какое ещё чучело! Какая ещё коллекция!

– Обычная коллекция. Знаете, как собирают редких бабочек – ловят и прокалывают им тело иголкой, а затем ставят под стекло, расправив пинцетом крылышки. А ваша коллекция будет чисто ботанической, вроде как в ботаническом саду – редкие растения и овощи.

– Хорошо, эту шутку я оценил. А зачем мне класть ваши кости в парке?

– Затем, что там будет погост, я же сказал.

– С чего вы это взяли?

– Элементарно, доктор! Количество смертей у нас будет постоянным – по одной-две в месяц, это неизбежно, а в город возить покойников хлопот не оберёшься, да и муторно. А здесь, у нас в парке, чем не кладбище – ведь здесь был склеп! Вы слышали? – далее я перехожу на таинственный шепот. – Вы слышали, что толкуют о Шмидте, о его исчезновении? Будто он просто ушёл погулять в парк и не вернулся…

Это определённо была провокация, и доктор поддаётся на неё, точно пескарь на крючок:

– О, Господи! – возопит он. – Никуда он не исчезал; Шмидт умер от чахотки, родственники не стали забирать его, а он сам завещал своё тело науке, потому что сам был известным медиком.

Так я нахожу подтверждение смерти Шмидта, и попутно совершенно случайно узнаю, чем на самом деле страдал наш немец.

– Благодарю за информацию, доктор. И, кстати, спасибо также за судно – мне позарез нужно было куда-то бросать исписанную бумагу, а захламлять пол, хотя бы ради несчастной Фриды, ой как не хотелось. Вы видите, всё же я ценю ваше благожелательное отношение ко мне.

Затем выхожу на улицу.

И плотная стена влажного морозного воздуха с моря чуть не сбивает с ног – поди ж ты, узник, не слишком ли долго не покидал ты своего каземата!? Дышу, дышу, а продыху – нет!

Тумана сегодня не предвидится, вместо того воздух снизу и на уровне глаз пронизан странной дымкой, пахнущей, очевидно, чадом – ах, жгут листья! – и небо по-старушечьи плотно закуталось серой безнадежной мохнатой шалью облачности. Снега ещё не было, и все в ожидании! Все… Люди, дорожки, грязно-жёлтые, увитые плющом стены, вековые деревья, и сама Вечная Земля – время сна пришло, хочется покоя… И перина… перина сбита, одеяла – недостает. Остаётся лишь дождаться, набраться чуток терпения и дождаться; за ожидание, как всегда, воздастся сторицей.

Большой старинный парк, совсем неухоженный, заваленный павшей листвой, с убогими косматыми щербатыми дорожками – разве что главная аллея смотрится – да давно заросшим прудом с насыпным островком и беседкой посреди него, куда сходятся все тропки с разных концов, будто в Рим, центр мира. Из деревьев в парке по большей части дубы и буки, а чугунная ограда, летом утопающая в вереске, увита тёмными извилистыми канатами дикого винограда. Прежде, в течение долгого времени, эти земли явно использовались под поместье, а трёхэтажный особняк с высоким крыльцом и прилепившимся к нему сбоку флигельком в стиле барокко принадлежит к восемнадцатому веку и построен, скорее всего, при Фредерике IV…

Чёрт побери, я живу здесь несколько месяцев, а вынужден додумывать историю этих камней и этих деревьев вроде как бы на заказ, на потеху публике, совсем как один всем известный сказочник, потому что не знаю истинной их истории! Конечно, для моей фантазии это не представляет особого затруднения, но всё же хочется и известной толики истины.

На самом ли деле всё было так, как я думал, или нет?

Вверху на фасаде, под самой крышей значится дата – 1718 и герб поверх неё, который теперь рассмотреть не представляется возможным, само здание дышит своими вековыми печалями и некогда вполне осуществимыми надеждами. Внутри не всё так радужно, как снаружи, внутри нет ощущения величия и старины, скрипучие полы заменили паркет, а стены везде окрашены в салатовый цвет, хотя прежде, верно, были покрыты золотом, гобеленами и фамильными портретами. Внутри – настоящий пансионат для балансирующих на грани жизни умалишённых, снаружи – парк и старинное поместье, литая ограда, львы со щитами, фонтан с Самсоном. Однако, какой контраст!